Алёна затаила дыхание. Сердце стало колотиться ещё сильней. Она не могла понять, сколько прошло времени после того, как Бердыш вошёл в башню. «Дык, вроде токмо и вошёл, а вроде и вечность прошла…» Раздался выстрел, и Алёна вздрогнула, затем второй. В башне послышались отчаянные крики. Несколько выстрелов раздалось из соседних башен.
– Эй, ты чавой тамо?! – раздался голос и топот бегущих ног. Двое стрельцов спешили в сторону Алёны.
– Ты кто? – один приблизился к ней, но видимо чуть опешил, увидев монахиню.
– Смерть твоя! – Алёна выученным движением вонзила в плоть кровавую сталь. Стрелец отшатнулся.
– Ах ты, курва драная! – второй замахнулся секирой, но Алёна успела выхватить из-за пояса пистоль и выстрелить в него. Стрелец упал замертво.
Из башни в это время вылез Бердыш, тяжело дыша.
– Четверо… – процедил он.
– У мени двое, – показала Алёна.
– Дык, ышо у башни един, да един у ворот… Чатыре! Вровень идём, сестрица! – улыбнулся он.
«Сестрица…» – почему-то до ужаса не понравилось Алёне. Из уст Разина, ей было приятно слышать такое обращение, а вот Бердыш… Она бы хотела, чтоб он звал её по имени.
А в ворота уже с бешенным рёвом вбегали казаки, ведомые Чертком и Усом. Они быстро окружали дома, наводя пищали на двери и окна.
С Разиным Алёна и Бердыш встретились у терема воеводы. Он принимал сдачу гарнизона и вершил свой суд. Толстый престарелый воевода в одной исподней рубашке не мог сдержать слёз и умолял атамана пощадить его.
– Да пошта же? Да на кой? Да чаво ж я грешный содеял-то?
Жена его держалась более достойно, осыпая казаков проклятьями.
– У, чернь смердячая! У, нехристи! Всем воздастси! Будьте прокляты!
Но и воеводу, и его жену уже тащили на виселицу. Стрельцам Разин сделал похожее предложение, как и после разграбления стругов на Волге. Только выбора было лишь два: служить ему или принять смерть.
– Не можно отпущать их! – прошептал Алёне Бердыш, – Нам жо зимовать здеся, а ежели кто сдаст нас, да вдруг нагрянуть царёвы слуги до холодов…
Алёна промолчала. Она помнила, что казаки пошли на Яицкий городок именно потому, что он не принадлежал царю, и карательных отрядов здесь можно было не ждать. Ей хватало ума понимать, что атаман осторожничает, не выпуская никого из города. Но излишняя жестокость тоже коробила её.
Стрелецкие командиры, сотники и урядники, – все были казнены. По выражению лица Разина, Алёна понимала, что он ждёт того, что кто-то из рядовых стрельцов заступится за них, как некогда заступились за Бердыша. Но никто ничего не сказал в защиту. Тела двадцати стрелецких командиров вскоре болтались в петлях рядом с телом воеводы и его жены.
Наступило время решить, что делать с тремя дочками воеводы. Разин велел отдать их на потеху казакам, которые первыми ворвались в городок. Алёна не выдержала.
– Не дело сиё, атаман! – вмешалась она, – Почём их вина-то? То дивчины ышо! Не виновны оне, пошта воеводскими дочерьми народились!
Разин колебался, видимо, понимая неправоту:
– И що ж ты, Алёна, предложишь? На волю отпущать я их не стану!
– Я церкву тутова видела, пущай тамо по хозяйству подмогают! А аки мы уйдём отсель, сами пущай решають чавой делать!
– Эх, сердце доброе… Да правда твоя! Их вины нема, що оне дщери воеводовы! Быть по-твоему.
Алёна вздохнула с облегчением, чувствуя, что сделала хорошее дело.
– Чавой ты? – спросил Бердыш, – Никак, жалко?
– Жалко… – сухо ответила Алёна.
– А стрельцов, коих резала днесь, не жаль?
– То стрельцы, а то дивчины! – пояснила Алёна, – Не чуешь разницы?
– Нетуть разницы… – ответил Бердыш.
– Аки енто нетуть?
– А вот и нетуть! У ентих нет вины, и у тех нетуть вины! Токмо одне с хером народились, иные нет! Аки один царевичем нарождается, а иной холопом!
Алёна промолчала. Вспомнила проповеди. Только Бердыш словно зашёл с другой стороны, словно эти проповеди перевернул.
– Смекаешь, шта дело доброе содеяла? – не унимался он, – Вот токмо на казаков глянь! Сама ведаешь, охочи оне до женской плоти! Такмо потешились бы тремя дивчинами и добро! А таперича аки оголодают, будуть усех подряд щупать! Не едину хрестьянку попортят! Вот узришь! – Бердыш развернулся и зашагал прочь от Алёны.
«Чавой-то с ним?» – не поняла она, – «Никак обиду содеяла ему!»
На дневном совете с ясаулами Разин пребывал в самом лучшем настроении и постоянно улыбался.
– Ну що, ясаулы, гутарить будете? Исть ли потери средь казачков?
– У Никитки-вола нога прострелена, да, видать, жив будеть! Слыхал исчо един казак руку потерял… А сяк, поди, ни одного не слегло! – отчитался Ус.
– Вот и ладно! Ну, таперича веруете мени? И в силу шолома веруете? А, Михайло?
– Веруем, веруем… – негромко пробубнил Харитонов. Но по нему было видно, что и в колдовство и шлем атамана он не поверил до сих пор.
Сейчас Алёна, стоя у ночного окна, вспоминала всё это. Вспоминала тот день. Вчера она стояла на очередном атамановом суде. Он казнил двух казаков за то, что те снасильничали крестьянскую девку. Казакам привязали в ноги по каменному грузилу и бросили их в зимний прорубь. На советах Разин постоянно говорил, что его войску необходимо чувствовать поддержку простого люда. Ясаулы были с этим согласны, потому старались держать казаков в узде.
Теперь Алёна стала осознавать горькие слова Бердыша, что лучше бы она не вмешивалась в суд атамана в день штурма. Он отдал бы воеводских дочек казакам, и, возможно, те бы после вели себя спокойней… А в итоге тех дочек казаки всё равно взяли силой. На третий день стояния в Яицком городке после беспробудного пьянства больше двадцати казаков выломали двери церкви, связали священника и пользовались воеводскими дочерями, пока это не увидел ясаул Шелудяк и не разогнал их.
Младшая воеводская дочь умерла сразу от истязаний, доставленных ей. Средняя утопилась на второй день. Старшая до сих пор помогала в церкви, но на людях вообще не показывалась. После этого Разин объявил свои жёсткие порядки. Казаков, насиловавших воеводских дочерей, прилюдно высекли розгами, но впредь насилие мирных жителей стало караться смертью. Пьянство тоже запрещалось. Хотя казаки тайком и продолжали наведываться в Яицкие погреба. Люди Алёны тоже стали распоясываться и вести себя куда более дерзко.
«А взаправду, пошта я стрельцов тех резала? Ведь, мож, и ладные мужики были, добрые. Мож у коих жинки были, дити… Мож, добро в семье бывало… Не аки у мени, а лад да покой…»
Иногда ей хотелось бросить всё, бросить казаков и уйти. Но куда, она не знала. И чаще всего приходила к мысли, что выбора у неё только два: либо возвращаться к холопской жизни, где её саму будут унижать и помыкать ей, как раньше, либо оставаться на воле, наблюдать эти бескрайние степи и морские просторы, но порой убивать людей, пусть и не всегда виноватых. Как не было совестливо Алёне, она выбирала второе. То, что она никогда боле не вернётся к рабской жизни, Алёна решила давно.
Конец ознакомительного фрагмента.